Саске нужно привыкнуть — его телу. И он не торопился. Он не спешил. Держался силой воли чтобы не сорваться, но вместе с тем был настойчив, игнорируя естественное сопротивление. Хотелось стонать от этой приятной боли и натяжения, но только в груди застыло; застыло, вместе с предвкушением, щекоча ключицы и царапая стенки горла. Застыло в напряженных мышцах. Время переставало существовать…
Влага в уголках глаз брата — коротко провел щекой, не желая стереть, а лишь желая прикоснуться. Мог ли он раньше представить, что они придут к этому? Едва ли, но сейчас он смотрел другими глазами. Сейчас он утопал в этом моменте. В этом моменте… сейчас… казалось чертовски неправильным, что они не пришли к этому "решению" раньше. Почему? Отдавал или отбирал? Чаши весов словили баланс. И совершенно не важно, что будет после. Совершенно не важно, к чему это приведет и получит ли брат "желаемое", как замена "действительному", которое читалось в его реакции, но отвергалось сознанием; или ему так хотелось думать. Ненависть тоже чувство, как и отвращение, как привязанность, как любовь и прочее из кажущегося бесконечным списка.
— Нечестно? — шепчет сквозь размытый поцелуй, еще больше подаваясь вперед: настойчивей, глубже. — Что именно? — он ловит на своих губах дыхание брата, и возбуждение остервенело бьет в колокол.
Еще и еще… еще … еще?
Он целует его. Черт, он его целует. Все его тело — один сплошной нерв — оголенный провод у берега реки. И амплитуда движений растет сама собой. С каждым толчком тело брата все податливей. С каждым толчком легче. С каждым толчком река разливается все ближе к берегу. Шумное, рваное дыхание. Дрожь по позвоночнику, которую брат мог бы ощутить сполна, будь у него свободны руки. Он не сходит с ума — он уже сошел с ума. Разум уже затянуло в воронку, а эхо пробило череп насквозь.
Он рычит, освобождая легкие. Он прикусывает его губу. Он целует его в шею, опаляя своим дыханием кожу и оставляет на ней очередной след, будто тех было не достаточно. То возвращается к его губам невесомым касанием, то вновь отстраняется, будто только и желает того, чтобы брат к нему тянулся. Он ускоряется. Пульсации отдают в спинной мозг. Это больно? Это почти больно? Это совершенно по особенному. Это тепло, это напряжение, это податливое тело брата под ним. Еще пара грубых, но осторожных толчков и он больше не сдерживает себя. Кажется, будто он готов вытолкать из брата душу, входя почти по самое основание. Он все так же смотрит на Саске, а перед глазами мелькают красные блики, рябит. Это не может продолжаться вечно, но хотелось растянуть столько же, насколько хотелось получить разрядку.
От возбуждения перекрывает… Рука сжимается на его горле, а вторая неизменно держит руки. Дрожат не пальцы, а их кончики, которые будто покрылись сотней мурашек. Он то дает ему вдохнуть, ослабляя хватку, то снова перекрывает кислород. Он решает, когда ему дышать и он решает, когда вновь сжать пальцы посильнее. Ладонью он чувствует собственный ритм. Головокружение от нехватки воздуха лишь обостряет ощущения — ему хочется поделится с ним и этим; не спрашивая, не предупреждая. Все под его контролем. И даже тот факт, что руки брата теперь свободны. Но что он будет с ними делать? Разрешение кончить? Справится самостоятельно.
Ладони вниз по его торсу. Считает ребра как клавиши пианино. Пальцы впиваются в бедра. Ожерелье движется в так — кольца звякнули друг о друга, когда он подался вверх, отстраняясь. Длинные пряди падают на его лицо и сквозь них он видит лишь силуэт Саске: темный в красных бликах; когда взгляд скользнул вниз, лишь свои руки на его бедрах. Ха-а-а. Без доли паршивой романтики, но они должны — черт побери — кончить вместе.
