Дорогой табак с ароматом кофе поднимается густыми кольцами к потолку, растекаясь по натяжной черной глади, туманя блики ночных огней унылого города. На дне стакана виски и пара кубиков льда, звонко ударяющихся то о толстое дно, то о стенки, стоит лишь потревожить стеклянный край коснувшись его губами. На дубовом столе упорядоченный бардак, как и мысли в его голове; хаотичны, но он господствует над собственным хаосом. Волнами блюз уносит за собой, будто он часть целого океана. Это его проклятый мир, в котором ему комфортно. Это его гребаный мир, который не разрушит даже скрип приоткрывшейся двери и пара любопытных глаз, таких же темных, как и у него самого…

Итачи лениво манит брата к себе рукой, не отрывая взгляда от потолка, по которому все так же гулял туман табачного дыма. Чертовски сложно быть идеальным во всем и у каждого есть свои слабости и способы отвлечься. А что до него? А знаете… брат давно вырос и едва ли не смотрит на старшего с отвращением. А жаль, ведь он был таким послушным и покладистым мальчишкой, в котором он находил себе забаву, нездорово бегающую за ним хвостом. И он тут же отмахивается — все равно — но в тоже время ждет, когда "принцесса" изволит почтить его своим присутствием, пусть даже и без былого обожания.

Расстегнутая рубашка и распущенные волосы, в которых играет грязный свет уличных фонарей, стелящих светлую полосу по полу, пробивающуюся сквозь оконное стекло. Таков он идеал? Пьяный и догорающий? В любом случае, завтра его ждет работа и чужие ожидания, которые не будут до самого утра давить на его плечи. Да и давят ли? Давили ли? Уже не помнится и не ощущается. Да и разве его не устраивает подобный расклад, при котором он может делать практически все что вздумается? Ха! Он научился выдавливать для себя пользу даже из самой дерьмовой истории. Ему просто не повезло родиться, ведь едва ли отец догадывался, что пригрел на своей груди, вливая в первенца все, что только мог и тем самым заложив весьма сомнительный фундамент полным отсутствием педагогики как таковой [кому же не повезло?]. Ах, точно, педагогика! Если о ней… Совершенство ее отсутствия плещет в темных глазах, таких же как у него, растворившихся в полумраке комнаты и на дне стакана, вместе с кубиками льда. И все же, какая забавная вещь, теплая и живая, дающая отпор когда прижимаешь ее к стене, забавы ради шипя на ухо и затыкая рот, наслаждаясь каждым моментом в этой пьяной дымке, пытаясь вновь захватить утраченную власть и заставить посмотреть на него тем же взглядом, каким брат смотрел когда-то давно, без собственного мнения и четко веря в единственный верный идеал, заткнувший ему рот ладонью, тем самым охотно перекрывая тому воздух.

Что это? Задрожало в груди. Зрачки расширились настолько, что казалось, вот-вот закроет черной пеленою белки глаз. Захотелось вынуть собственный хребет и повязавязать его петлей вокруг шеи, резко рванув за него к потолку [своей ли шеи?]. И кончики пальцев задрожали вновь, покрываясь мурашками. Но сердце желало оставаться спокойным, настолько, что готово было пропустить удар — один, второй, третий — остановиться вовсе. Вода начала болью бить по коже и неоновый свет замигал точно тень погибающего мотылька. Мрачное спокойствие осыпалось хрустящими осколками. Таким грузным воздух стал вдруг, жидким и будто свинцом наполнились легкие. Кажется, даже кожа его вмиг похолодела и тепло брата жгло контрастом, оставляя невидимые ожоги на его груди. Хотелось податься ему навстречу и так же, вместе с тем, хотелось отстраниться. Хотелось задушить его собственными руками и так же, вместе с тем, хотелось чтобы он повторил то, что только что сказал: громче, четче, медленно, дважды очерчивая языком каждую букву.

Итачи едва приоткрыл рот, не давая волю застывшим словам, нащупывая рукой смеситель, чтобы вырубить воду. И шум ее стих, пусть и не сразу. Пока последние капли падали на дно ванной, он молчал, а пальцы их так и оставались переплетены в замок. Наверное, он слишком сильно сжал их, что и самому стало больно. Разжал, касаясь его кисти, опуская руки вниз; теперь прикосновение его стало почти неуловимо. И пусть внутри трещало и рвалось на части — лишь этот болезненный жест говорил о принятии его слов и чернеющий взгляд, который бережно скрывала темнота.

Ему больно? Непременно отзовется резью после? Нет. Но брат определенно играет с огнем, без умысла или же с ним. Он сказал что-то новое? Нет. Будто все те позабытые годы его глаза говорили о другом. Нет. Будто он говорил об ином сидя на крыше. Нет. И если это шалость, то она непременно удалась. Удалась, до сдавленного смешка в груди, который в ней же и растворился. В прошедшем времени?... В прошедшем но не в эту самую секунду?

— Саске, — и снова чужой голос до дрожи режет слух своей вибрацией, — возможно, — возможно? Что? Он гладит его запястье пальцами, кусая губу изнутри и кончик языка красит привкус железа, — я скажу тебе то, что ты меньше всего ожидаешь от меня услышать, но, —  его грубая ласка опускается к его ладони и замирает, — я всегда буду любить тебя, даже если ты меня возненавидишь, — не в прошедшем, в настоящем, в бесконечном. Сладкая или горькая ложь? Правда? Возможно, что-то другое, схожее по своей болезненной природе. Но оно действительно так и если уж обрисовать в такой размытый, непонятный контур этого громкого слова, то пусть будет так. Пусть слышит, помнит, пытается забыть, — все равно.

Итачи придерживает брата за подбородок, поглаживая его скулу большим пальцем. Вкус пьяной крови все еще играет на языке. Саске действительно ему не безразличен — никогда безразличен не был — но лучше было бы для младшего иначе. Кого он видел в нем? Каким он видел его? Что пытался в него вложить? Хотел ли изменить на самом деле или Учиха забавляет сам процесс? У Саске действительно найдется сотня поводов ненавидеть его и испытывать к старшему искреннее отвращение, а он их с радостью подаст на золотом блюде. Бери, не подавись, а сверху можно их посыпать сладкой пудрой, сбивая с толку. И он бы рад держать его при себе — сейчас и более того. Рядом с ним он смог за вечер: сорваться, умереть, воскреснуть, забыться, от него же опьянеть, забыться вновь. Раздражало или восхищало? Известно одному лишь Дьяволу, который уж давно нагрел в аду ему котел, в котором хватит места на двоих. Да, рядом с ним Итачи чувствует себя живым, не только лишь отлаженным механизмом, который следует четко поставленным задачам, которые были заложены разработчиком. Но всегда будто нужно только Саске, больше всех, а старший будто только потешается играя. Не совсем, но и не далеко не так.

— Хочешь, — он наклоняется к нему. Кончики их носов соприкасаются. Итачи шепчет, — я останусь? — и даже это не звучит издевкой, пусть точно и наверняка не суждено, но пусть сегодня окажется правдой. — Если захочешь, — еще тише, — если попросишь, — его голос будто дарил искреннюю надежду на то, что что-то может быть иначе. Нет и намека на ложь, лишь потому, что он и сам бы того хотел, испытав внутри и шторм, и ураган, и штиль, раскачиваясь на веревочных качелях над обрывом. Что стоит перепрыгнуть на сторону Саске, коснувшись ногами земли у его ног?  Но тогда сколько всего можно потерять, приземлившись? — Только скажи.